Фото:
ТАСС / EPA / SERGEY DOLZHENKO
Комментарии5
«Тронная речь» нового президента Украины близка к эталонной: красивые формулировки, подкупающие обещания, апелляция к народу и к новым временам, которые приходят на смену старым. Ради установления мира он даже пообещал пожертвовать, если придется, должностью — и вроде бы настроен решительно. Только пожертвовать придется гораздо большим — идеей «Украины для украинцев».
Всё самое интересное в украинской политике обычно происходит в формате перепалки, в стенах парламента традиционно переходящей в драку. На сей раз обошлось без драки — как-никак инаугурация президента, но перепалка все-таки случилась, причем, с участием традиционного в таких случаях закоперщика — лидера Радикальной партии Олега Ляшко.
Народному депутату не понравилось, что новый президент в своей речи дважды перешел на русский язык, говоря о разрешении конфликта в Донбассе.
«Спасибо большое, пан Ляшко, что вы продолжаете делить людей», — иронически откликнулся Зеленский, подчеркнув, что «украинец — это не в паспорте, а в сердце».
Прежде, когда оба участника дискуссии уже были состоявшимися комиками, но политиком считался только один из них, между ними случались стычки и погорячее. Например, в 2016 году Ляшко назвал Зеленского «дегенератом» и «Вовочкой-дюймовочкой», пригрозив, что научит того любить Украину.
Нынешний «обмен любезностями», хотя и остался в рамках приличия, напрямую затрагивает родовую травму Украины — саму концепцию ее государственного устройства, во многом благодаря которой республику раздирали бесконечные противоречия, в конце концов приведшие ее к войне.
С рядом оговорок и исключений, все состоявшиеся государства на карте мира можно разделить на две категории — нации-государства и государства-нации.
С первыми все более-менее понятно, речь идет о традиционных национальных государствах, где национальное — это синоним этнического: Польша, Италия, Япония, Бангладеш, Мадагаскар — и так далее. Один народ, один язык, общее будущее.
Совсем другое дело — государства-нации. Характерные примеры — США, Индия, Бельгия, Иран, Сингапур, СССР. Языков и этносов в таких государствах может быть много, и людей объединяет «что-то в сердце» — некое общее гражданское чувство, сложившееся в силу исторических и политических причин.
Для Европы в большей степени характерны нации-государства. Для Америки, Африки и Азии (то есть, для бывших колоний, где границы чертились поперек этнической картины) — государства-нации. В прежние времена попытки превратить государство-нацию в нацию-государство иногда оборачивались успехом, но приходилось прибегать к таким средствам как этноцид. Во второй половине XX века подобная политика чаще приводила к расколу старых государств и образованию новых.
Но именно по такому пути пошла Украина, получившая в 1991 году независимость неожиданно даже для себя самой. Ей на роду было написано стать государством-нацией, на территории которого проживают несколько крупных групп с различными идентичностями — украинцы, русскоязычные украинцы, русские, крымские татары. Однако киевские мудрецы и их западные кураторы, решив оттолкнуться от России и взять за единый образец «истинно украинский» (по факту — галицийский) вариант идентичности, попытались сделать вчерашнюю УССР нацией-государством — и потерпели предсказуемый крах.
Украине стоило признать, что она страна как минимум двух языков — и двух взглядов на собственную историю, в корне противоречащих друг другу.
Это подразумевало чуткость, корректность и аккуратность при подходе к болезненным вопросам языка, культуры и самосознания, в идеале — развод по самоуправляемым квартирам в рамках одного дома, что обычно называют федерацией.
Вместо этого официальный Киев начал стравливать равноправных граждан, деля историю на «национальную» и «колониальную», церкви на «самостийные» и «пришлые», а языки на «первый сорт» и «браковано».
Если бы что-то подобное пытались осуществить в Бельгии, ее давно бы не существовало на карте. Аналогичная политика Франко в Испании, напротив, сохранила страну единой, но поддерживалось это единство мерами, которые в современном мире называют фашистскими и считают неприемлемыми.
Даже если каким-то чудом не доходит до кровопролития (а на Украине до кровопролития дошло), стремление навязать существенной части народа принципиально другую идентичность всегда чревато кризисами — политическими, экономическими, управленческими. Поэтому Украина и находится в хроническом кризисе, а самые успешные ее периоды — годы Леонида Кучмы и Виктора Януковича, то есть тех президентов, которые, в силу своего происхождения и идеологической платформы, предпочитали искать компромисс между разными частями государства, а не натягивать сову на глобус.
Если исходить из многочисленных интервью Зеленского, он придерживается той же позиции — компромисса. Не такого, как в Канаде или в России, где официальных языков больше 30, а половинчатого, но все же компромисса. Государственный язык один — украинский, но русскоязычные должны быть защищены от притеснений и чувствовать себя комфортно. Устройство — унитарное, но возможны и автономии, если они так нужны.
Обещание нового президента добиться полного прекращения войны чрезвычайно амбициозное. Но свою ставку он озвучил, и это высокая ставка — президентский пост. Так Зеленский расставляет приоритеты, в рамках которых национальная гордость галичан стоит гораздо ниже, чем общенациональный мир. Он дает понять, что традиционные угрозы чересчур пассионарных львовян в духе «не будет по-нашему, скинем», его не пугают. И он явно понимает сам, что без автономии для Донбасса (как политической, так и языковой), прекращение войны — это утопия.
В режиме хронической дискриминации русскоязычных невозможен и крепкий гражданский мир.
Зеленский выглядит искренним человеком. Да, популистом, да, романтиком, но, будучи русскоязычным евреем, он вряд ли лукавит в своих попытках поставить Украину на рельсы государства-нации, благо альтернативная концепция не принесла ей ничего, кроме разорения и крови. Апологеты украинского проекта нации-государства должны признать поражение и отойти в сторону ради общего блага и новой страны. Эта страна может быть пророссийской или антироссийской, но она не может быть антирусской, поскольку подобная политика направлена против ее же граждан на юге и востоке — такой же несущей конструкции, как и национал-патриоты из западных областей.
Другое дело, что идеализм — не самое ходовое топливо в политике, и мечты рискуют остаться мечтами. Уровень управленческих талантов нового президента все еще часть беспредметных дискуссий, тогда как степень отмороженности украинских националистов общеизвестна. «Пусть будет хуже, но будет по-нашему» — таково их кредо, что переиздается из сезона в сезон при любых президентах, а объем ресурсов Зеленского для «принуждения к разуму» пока что, кажется, неизвестен даже ему самому.
В конце концов токсичность украинской реальности рискует оказаться сильнее зеленского идеализма, чем более, что задача предельно сложная — объединить по принципу взаимоуважительного сосуществования в одном государстве одесситов и галичан, православных и греко-католиков, Жукова и Бандеру. Реальность эта такова, что, в разговорах об украинском будущем разумнее ставить на плохие и очень плохие сценарии.
Хорошие там не реализуются. Место, наверное, проклято.
